Лидия Яновская

Из переписки

...с Константином Симоновым

            Говорят, предвидеть свою судьбу свойственно поэтам. С литературоведами это случается крайне редко. И все-таки был день, когда вдруг с поразительной ясностью я увидела все, что мне предстоит в ближайшие – ну, скажем, пятнадцать – восемнадцать лет... И сказала Елене Сергеевне: «Кончено. Я прекращаю эту работу».

Был 1965 год. Моей работе о жизни и творчестве Михаила Булгакова – три года. Уже были подняты пласты архивов – в домашнем архиве Елены Сергеевны Булгаковой, вдовы писателя, в «Пушкинском доме» и в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина, в бесконечных фондах ЦГАЛИ... Впервые в булгаковедении (еще и слова такого не было) составлены библиографии, и – моя первая гордость – в стопах старых газет открылись очерки и рассказы, о которых не знала даже Елена Сергеевна. Были – статьи? рецензии? аннотации? – странного рода сочинения, которые я писала специально для нее: о комедии «Иван Васильевич», о пьесе «Адам и Ева»... Елена Сергеевна продвигала неопубликованного Булгакова, показывала его пьесы режиссерам театров, представляла в редакции сборников и журналов. Режиссеры читали пьесы, восхищались и почему-то спрашивали: а про что это? В чем тут смысл? Я писала для Елены Сергеевны эти самые «про что» и «в чем тут смысл», и она своею рукой – для пущей важности – вписывала рядом с моим именем мою только что полученную ученую степень.

И уже были журнальные статьи, которые никто не хотел печатать...

Я сказала: «Все. Прекращаю эту работу».

Впервые видела Елену Сергеевну в таком великолепии гнева. Сжав отведенные назад кулаки, она наступала на меня, словно пыталась вдавить в стену,и яростно, как удары, выбрасывала слово: «Предательница!» (С того дня знаю, что Булгаков изобразил ее в романе «Мастер и Маргарита»: «Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского».)

Но кто, кроме меня, мог решать мою судьбу! Я была уверена в своем праве и правоте. И все-таки...

Все-таки уже была сделана попытка переложить решение своей судьбы на другого, на старшего... В газетах появилось, потом было повторено сообщение о том, что Комиссию по литературному наследию Михаила Булгакова возглавил Константин Симонов. И уже шло – отправленное до этого разговора с Еленой Сергеевной – мое письмо к К.М.Симонову. Письмо и рукопись в сто с чем-то страниц.

Константин Симонов... Одна из самых крупных фигур в жизни моего поколения. Имя, навсегда связанное с памятью о войне. Стихи, вырезанные из газеты, между страницами моего школьного учебника... Так получилось, что обе темы, последовательно главные в моей литературной жизни, оказались так же последовательно прочно связанными с этим именем.

Сначала Ильф и Петров.

...То ли это бывает со всеми писателями, то ли судьбе угодно было, чтобы я знала, как это делается, но в начале 1953 года я сидела на скамеечке у печки и неторопливо, лист за листом, жгла свою первую работу об Ильфе и Петрове... Осенью того же 1953 года К.М.Симонов – первый! – публично заявил, что Ильфа и Петрова нужно издавать. И – следствие этого выступления – через два года, летом 1955-го, я привезла в Москву рукопись книги об Ильфе и Петрове, их жизни и их юморе.

Рукопись бродила по издательствам и редакциям журналов, подолгу застревала в «Новом мире», редактором которого был Симонов. Видел ли он ее? Вряд ли. Я не делала попыток прорваться к главному редактору. С 1956 года книга пошла в печать «врассыпную» – журнальными публикациями и статьями. Публикации Симонов заметил.

В 1961 году выходил пятитомник Ильфа и Петрова. Константин Симонов – председатель Комиссии по литературному наследию И.Ильфа и Е.Петрова – самый активный из его главных редакторов. Я была текстологом, составителем и комментатором одного из томов и рецензировала другие... А в 1963-м вышла наконец и книга – «Почему вы пишете смешно? Об И.Ильфе и Е.Петрове, их жизни и их юморе». Очень помятая редактированием, но все еще живая. Я послала ее Симонову. Его ответное письмо было легким и теплым: «...Не ответил сразу потому, что хотел сперва прочесть ее. Сейчас прочел. Кое-что мне было знакомо и раньше по Вашим публикациям и уже вызывало интерес, а книга, по-моему получилась просто-напросто хорошая. Много нового, интересного даже для меня, человека, в общем, имеющего более обширное представление об этой теме, чем многие другие. Мне понравилось также, что книга написана просто, сдержанно, если можно так выразиться, неговорливо. Лаконизм – хорошая черта и, добавлю, не столь частая в нашем литературоведении. В общем, Ваша книга мне нравится. Это – хорошая книга... Спасибо Вам за нее».

В письме трижды и в разных местах повторялись слова «хорошая книга», критических замечаний не было, и я улавливала даже улыбчивую интонацию в нем, может быть, потому, что помнила «телефонный» голос К.М.Симонова во время работы над Собранием сочинений И.Ильфа и Е.Петрова.

Но теперь я была в другом мире – мире Михаила Булгакова. О том, что мне предстоит в этом мире новая встреча с Константином Симоновым – долгая и такая важная, может быть, не только для меня, – еще не знала. И потом – послать рукопись, вот так, почтой, не заручившись просьбой, не испросив даже согласия адресата, – это ведь не книгу послать с любезным автографом, это совсем другое. Скорого ответа на свое письмо я не ждала. Может показаться странным, но, кажется, я вообще не ждала ответа.

Рукопись была посвящена «Белой гвардии» и «Дням Турбиных», сатирическим повестям и сатирическим комедиям Булгакова 20-х годов. Моя первая попытка постичь подлинное место Булгакова в революции и гражданской войне; попытка разобраться в бурях вокруг «Дней Турбиных» и понять позицию А.В.Луначарского в круговерти этих критических бурь. К рукописи прилагалась уже отвергнутая журнальная статья о работе Михаила Булгакова над пьесой «Кабала святош» («Мольер»).

Письмо первое

«Дорогая Лидия Марковна!

Вернувшись из нескольких, навернувшихся одна на другую поездок, наконец прочитал обе Ваши рукописи.

И главная рукопись, и глава про ”Мольера” очень интересны. И написано хорошо, и материала много – интересного, разнообразного, часто на первый взгляд неожиданного, а в то же время вполне закономерного. В общем это уже, очевидно, большая часть книги, которая обещает стать, наверное, первой большой, интересной книгой о Булгакове.

Я со своей стороны готов, чем смогу, содействовать превращению этой рукописи в книгу. Сообщите, пожалуйста, мне, какие у Вас перспективы, с каким издательством Вы намерены связаться или связались. Я готов сделать все для того, чтобы Вашу книгу включили в перспективный план и закдючили с Вами договор. Не уверен в том, насколько мои возможности соответствуют моим желаниям, но все, что смогу, – сделаю.

В будущем году выйдет однотомник. Пишу это Вам, на всякий случай плюнув три раза через левое плечо, но все же надеюсь, что будет именно так. Затем на очереди «Мастер и Маргарита». Надеюсь, что не через год, так через два, не через два, так через три, этот роман, по-моему, лучшая вещь Булгакова (а если говорить об истории Христа и Пилата, то это вообще одни из лучших страниц русской литературы ХХ века), – будет напечатана. Вы наверное предусматриваете в своем труде главу об этом романе. Можно представить себе, как временное явление, выход избранного сочинения Булгакова без этого романа, но представить себе книгу о Булгакове без истории и анализа ”Мастера и Маргариты” я, прочитав этот роман, не могу.

В Вашей рукописи есть с чем поспорить. Литература и литературная критика – сложный процесс. И в оценке тех или иных явлений критики двадцатых – тридцатых годов, людей той эпохи, нельзя их брать отторженно от всего круга их деятельности, рассматривая их только как доброжелателей или недоброжелателей Булгакова. И среди принципиальных противников, и среди принципиальных сторонников Булгакова были очень разные люди, их нельзя рассматривать только с этой меркой отношения к Булгакову. Иначе легко впасть во всякого рода исторические несправедливости, хотя бы эмоционально и вызванные тем, что судьба разбираемого в книге автора несла на себе печать трагизма.

Был или не был Маяковский на ”Днях Турбиных”, более или менее дружелюбно разговаривали они с Булгаковым при личных встречах – все это не меняет сущности дела. Маяковский, исходя из своих тогдашних литературно-политических позиций, не мог не быть решительным литературным противником Булгакова – это было бы противоестественно, и все это нет никакой нужды смягчать.

Я беру Маяковского просто как пример. Многие другие люди в ту эпоху не могли не быть литературными противниками Булгакова, но все это не означало, что кто-то вправе был наложить на уста Булгакова печать молчания и создать вокруг него обстановку, которая объективно мешала этому крупному писателю найти общий язык с эпохой. Говоря ”эпоха”, я имею в виду эпоху строительства социализма во всех ее сложностях.

Мне также думается, что, защищая Булгакова в связи с ”Белой гвардией” от обвинений в чуждости, антисоветскости, контрреволюционности, Вы несколько педалировали, Вы доказывали недоказуемое – близость Булгакова к общепринятым у нас взглядам на революцию и гражданскую войну. Он в этом романе далек от общепринятых взглядов. В чем-то слеп, в чем-то удивительно прозорлив, не конрреволюционен ни в коем случае. Но, повторяю, далек. Конечно, этот роман – роман человека, презиравшего контрреволюционную шваль, но это роман не о революции, а о крестном пути русской интеллигенции в ходе революции, да вдобавок еще в специфических условиях гражданской войны на Украине.

Как быть с рукописью – напишите. Повторяю, что я готов всячески содействовать ее включению в издательские планы и последующему изданию.

Уважающий Вас Константин Симонов.

15 сентября 1965 года».

Это было потрясающее письмо. «В Вашей рукописи есть с чем поспорить»? Мягко сказано.

Короткое время спустя директор Гослитиздата, пригласивший меня, шагал по своему казавшемуся мне большим кабинету и гневно цитировал разные места из этой самой моей рукописи, лежавшей у него на столе. Я слушала, по-школьному сложив руки на коленях и удивляясь его памяти: в рукопись он при этом не заглядывал. Наконец сказал, что заглавие решительно не годится. Я извинилась (рукопись попала в издательство прямо из симоновских рук, так сказать, не заходя домой) и титульный лист, на котором было написано: «Жизнь и подвиг Михаила Булгакова», заменила другим, заранее приготовленным листом, с туманным заглавием: «Михаил Булгаков». После чего, к новому моему удивлению, меня послали подписывать договор. Оказывается, эта критика была всего-навсего напутствием на будущее.

Мир был прекрасен. Елена Сергеевна писала: «Меня очень радует, что Симонову тоже так понравилась Ваша работа». И переходила к тому, что волновало ее гораздо больше: «Если Вам не трудно, в ответном письме пришлите мне, списав, то, что он написал о Мастере. Я ужасно радуюсь, что в его лице нашла такого защитника (не в смысле художественном – это не вызывает сомнений ни у кого) этого романа».

Обещанный Симоновым однотомник вышел в 1966 году: «Записки юного врача», «Белая гвардия», «Жизнь господина де Мольера», «Театральный роман». И – о, чудо – его еще можно было подхватить в книжном магазине. (Елена Сергеевна писала: «Удалось ли Вам в Харькове достать Сборник прозы? По молчанию понимаю, что удалось».)

Роман «Мастер и Маргарита» в конце 1966 года стал печататься в журнале «Москва». Елена Сергеевна писала мне 24 ноября: «Дорогая Лидия Марковна, высылаю Вам Мастера и Маргариту. Первую часть, конечно...» И о второй части – 2 фквраля 1967 года: «Жду со дня на день Мастера. Сегодня говорила с редактором... Редактор с большим терпением повторил мне, что все в порядке, задержка с номером, потому что ”вышли из графика”... Сигнальный экземпляр ожидается завтра...» Она без кавычек писала: Мастер и Маргарита. Как о ком-то живом.

Летом 1967 года – в обусловленный договором срок и, как мне казалось, учтя все требования, – я сдала в Гослитиздат законченную книгу о жизни и творчестве Михаила Булгакова, 14 авт. листов.  

Письмо второе
(публикуется с сокращениями)

«Уважаемая Лидия Марковна!

Я прочел Вашу работу о Булгакове с очень большим интересом и с чувством большого уважения к Вам и к Вашему мужеству исследователя. Работа талантливо написана, в ней сконцентрирован очень большой материал, причем я не случайно употребил слово ”сконцентрирован”: Вы сумели при всем своем увлечении творчеством художника, о котором Вы писали, написать о нем лаконично. Это одно из важных достоинств Вашей работы. Только большая любовь к творчеству Булгакова, увлеченность им и глубокое проникновение в его писательскую суть и его писательскую профессиональную лабораторию помогли Вам создать эту книгу, которая по своим вершинным точкам кажется мне прекрасной. А в общем я думаю, что не только поэтов, но и критиков нужно судить по самому лучшему у них – по лучшим стихам,по лучшим мыслям, по лучшим аналитическим открытиям. Итак, спасибо Вам за эту работу от меня, как от одного из читателей Булгакова, и можете быть уверены, что я буду делать все, от меня зависящее, для того, чтобы Ваша работа вышла из печати. Это уже не просто как читатель Булгакова, а как председатель Комиссии по литературному наследству покойного писателя.

Теперь задаю себе вопрос: все ли мне понравилось в Вашей работе и все ли показалось верным? Нет, не все показалось верным и не все понравилось...

...Возьмем пример с Луначарским. Не кажется ли Вам, что проблема ”Дней Турбиных” во МХАТе и всех общественных резонансов, которые были связаны с этой проблемой, что эта проблема сложнее, чем она может показаться сейчас. У меня иногда такое ощущение, что Вы 26-й – 27-й год ощущаете как 56-й или 66-й. Между тем эти годы отделены от Перекопа всего шестью годами, от освобождения Владивостока – четырьмя, и проблема борьбы, стоявшая перед Советским государством в то время, – это ведь проблема не только борьбы с обывателем, или внутренним эмигрантом, или с людьми, склонными к реставрации царского строя, или с людьми, склонными считать, что не следовало идти дальше Февральской революции, надо было остановиться на ней... Это проблема, связанная еще и с положением государства, власти, партии в крестьянской стране, в единоличной, добавим, крестьянской стране, стране, в которой в эти годы вырастал новый кулак, и этот кулак при соответствующей ситуации скорей пойдет за Петлюрой, чем за Советской властью, – в общем, проблем-то много. Да к ним прибавляется еще проблема абсолютного, подавляющего военного превосходства окружающего буржуазного мира над нами. Не допускаете ли Вы мысли, что в этой обстановке, скажем, Луначарский мог колебаться в оценках ”Дней Турбиных”, учитывая все давления с разных сторон и реакцию, которую вызвал спектакль, и проч. и проч., а не только насиловал себя, предъявляя те или иные обвинения Булгакову в связи с ”Днями Турбиных”. Словом, на этом конкретном примере мне кажется, что у Вас где-то не хватает ощущения времени, остроты борьбы, которая в это время происходила.

Вы очень правильно ставите вопрос в своем исследовании о Булгакове, иначе его и ставить невозможно, если пытаться написать правдивую книгу о нем и о его творчестве. История Булгакова – это история трагическая для художника. Эта история – одна из драм нашей литературы. В ней, более того, есть черты, связанные с драмами нашего общества, переросшими к 36–37 годам в его трагедию. Вы ставите в своей книге проблему того, как можно и должно работать с творческой интеллигенцией и как этого не следует делать. Вы показываете, и это результат Вашего глубокого убеждения, что путь Булгакова к приятию победы революции в России (это, кстати, неравнозначно приятию социалистических идей) усложнен многими несправедливостями, допущенными по отношению к нему, целой цепью этих несправедливостей, которые иного человека могли или сломать, или даже действительно швырнуть в лагерь контрреволюции или внутренней эмиграции. Я согласен с общей концепцией Вашей книги, но в то же время у меня возникает то там, то здесь чувство, что эпоху во всех ее реальных противоречиях и сложностях Вы упрощаете.

Мне кажется, что Вы также упрощаете и картину литературного процесса, литературной жизни. Я не зову Вас к синодикам или к телефонным книгам. Но когда Вы сами приводите пример из Бонч-Бруевича (в рукописи цитировались слова М.Д.Бонч-Бруевича из его книги «Вся власть Советам», М., 1958: «Существует ошибочное представление, что подавляющее большинство прежних офицеров с оружием в руках боролось против Советов... На службе в Рабоче-Крестьянской Красной Армии в разгар гражданской войны находились десятки тысяч прежних офицеров и военных чиновников...» и далее. – Л.Я.), пример убедительный, то задумайтесь над такой стороной вопроса, что были книги, пьесы, решавшие проблему – старая интеллигенция – Советская власть – революция – на другом материале, в других аспектах, чем Булгаков, была ведь не только проблема развала белого движения, ухода из белого движения. Была проблема сотрудничества с Советской властью, с революцией, мера этого сотрудничества, сложность этого сотрудничества, в частности, для тех десятков тысяч бывших офицеров, которые служили в советской армии, причем половина из них, как раз из них, была учителями, прапорщиками военного времени. О чем я говорю? Не о том, чтобы выдвигать какие-то необоснованные требования к ”Белой гвардии” Булгакова, а о том, что роман этот создавался не в безвоздушном пространстве, что целые поросли писателей, целая литература, значительная часть литературы думала о судьбах интеллигенции в годы революции, гражданской войны, нэпа. Думал Бабель, думал Олеша, думал Всеволод Иванов, думал Алексей Толстой, думал Эренбург, думал Лавренев в ”Разломе” и Тренев в ”Любови Яровой”, если брать драматургию. И то, что кому-то было не только дано, но и передано, а иногда многажды передано в литературной критике, в похвалах, не освобождает Вас от необходимости соблюдать истинные пропорции в литературном анализе, не освобождает Вас от обязанности дать фигуру Булгакова на фоне литературы. Это должно быть лаконично, но это должно быть ясно...

...Есть частности. Несколько слов о них.

Думаю, что в увлечении Вы некоторые более сложные проблемы трактуете иногда как-то вдруг наивно. Даже читаешь и сам себе не веришь, когда читаешь это в таком серьезном сочинении, как Ваше. Проблема ведь не только в том, почему Блюм не принимал Булгакова. Более серьезная проблема в том, почему Маяковский не принимал Булгакова. И вот Вы от этой серьезной, весьма серьезной проблемы вдруг отмахиваетесь... Я понимаю, что Вы любите Булгакова. Я его тоже люблю. И очень хотелось бы, чтобы к нему плохо относились только плохие люди и бездарные литераторы. Но, к сожалению, к нему как к художнику плохо относились и хорошие люди и талантливые литераторы. Вот ведь в чем дело. Были какие-то принципиальные споры, связанные с определенным положением в обществе, сложившимся в середине и во второй половине двадцатых годов... 

Или взять, например, ту одностороннюю трактовку письма Станиславского в Правительство, которую Вы даете в Вашей работе. («Трактовка» и цитаты из обращения К.С.Станиславского в Правительство в 1931 году были мною заимствованы, с соответствующей ссылкой, из сборника «Московский Художественный театр в советскую эпоху», М., 1962. – Л.Я.) Мне как раз только что довелось прочесть, по-моему в ”Вопросах литературы”, публикацию, связанную с перепиской Станиславского и Енукидзе. Из этих материалов чувствуется, что, к сожалению, дело было не в ”красном директоре”, и не в том, что актеров заставляли халтурить, а в разногласиях в труппе Художественного театра, в разных взглядах на дальнейшее его развитие, и письмо Станиславского, которое кончилось его победой, видимо, было началом трагедии Художественного театра. Это была Пиррова победа, бывает так... Кстати сказать, Вы же сами потом, когда анализируете ”Театральный роман” и анализируете всю историю, происшедшую с булгаковским ”Мольером”, именно и показываете, что же произошло в МХАТе после письма Станиславского, отправка которого закончилась его мнимой победой...

”Собачье сердце”... Это вещь сложная, трудная для публикации даже сейчас. Но о ней надобно сказать, что Булгаков с наибольшей силой отстаивал в ней свой взгляд на интеллигенцию, на ее права, на ее обязанности, на то, что интеллигенция – это цвет общества. Для меня профессор Булгакова, несмотря на все его старорежимные привычки, фигура положительная, фигура павловского типа. Такой человек может прийти к социализму и придет, если увидит, что социализм дает простор для работы в науке. Тогда для него проблема восьми или двух комнат не будет играть роли. Он отстаивает свои восемь комнат потому, что он рассматривает покушение на них не как покушение на свой быт, а как покушение на свои права в обществе, права, заработанные самоотверженным трудом ученого...

...Вы говорите о том, что прошло бы несколько лет и Маяковский и Булгаков могли бы понять друг друга. Может быть – да, а может быть – нет. Маяковский не принадлежал к числу людей прекраснодушных и всеядных. Булгаков – тоже. Зачем гадать? Если же в этих словах содержится намек на то, что Маяковский, когда его довели до самоубийства, дескать, понял бы Булгакова, понял бы в Булгакове то, чего не мог понять несколько лет назад, то я думаю, что это тоже несправедливо. Маяковскому нелегко было жить и за несколько лет до этого, в то время, когда он не принимал Булгакова. И не принимал он Булгакова не потому, что ему, Маяковскому, легко было жить, а потому, что они были люди разных взглядов,разных воззрений ни искусство, на его цели и на художественные решения, которые принимаются в этом искусстве...

Проблема Сталина. Серьезная проблема. В книге о Булгакове нельзя так, двумя строчками, пройти мимо пьесы ”Батум”. Либо о ней вообще не упоминайте – не думаю, что это правильная позиция, но это все-таки позиция, – либо, упоминая о ней, Вы ее анализируйте... В воспоминаниях Виленкина, которые я прочел, читая сборник воспоминаний о Булгакове, я больше выяснил для себя обстоятельства, связанные с пьесой ”Батум”, чем читая Вашу рукопись. Над этим надо очень серьезно подумать... Быть может, я многого не знаю, во многом некомпетентен или недостаточно компетентен, но я прошу Вас очень серьезно подумать над темою: Сталин в жизни Булгакова, в его судьбе. Не обязательно все писать. В конце концов можно встать и на такой путь, при котором, не имея возможности сказать всего, автор отказывается вообще говорить на эту тему. Но ясность взгляда на вопрос должна быть, и точность аргументации тоже должна присутствовать. А этого всего мне в данном случае не хватает.

Есть и лругие мелкие замечания и соображения.

Я не хочу пока писать в издательство, предпочитаю послать Вам это письмо вместе с рукописью. Буду ждать, что Вы мне напишете, как Вы посмотрите на мои соображения, а после этого уже буду писать письмо в издательство. А пока я напишу туда всего три-четыре строчки. Копию их приложу к этому письму, которое посылаю Вам.

Я посвятил большую часть своего письма говорению всяких неприятностей. Но в этом вижу смысл чтения Вашей рукописи.

А закончить хочу все же следующим: Вы сделали очень большое и хорошее дело, написали очень талантливую книгу. И вне зависимости от того, в какой мере Вы согласитесь с моими замечаниями, я буду голосовать за ее публикацию.

Крепко жму Вашу руку.

Константин Симонов.

22. VII. 67».

К письму приложен листок с пометой: «Копия».

«В Гослитиздат. Редакции критики и литературоведения.

Дорогие товарищи!

Я прочел рукопись Л.М.Яновской «Михаил Булгаков» и написал подробное письмо автору с изложением целого ряда соображений и замечаний. Более подробную рецензию пришлю Вам, когда спишусь или встречусь с автором, для того чтобы выяснить некоторые вопросы и уточнить некоторые пункты в ее рукописи.

А пока хочу сказать свое общее мнение. Это работа чрезвычайно талантливая, свидетельствующая об огромном исследовательском труде автора и его незаурядном литературно-критическом даровании.

Я, как председатель Комиссии по литературному наследству Булгакова, просил бы при первой возможности включить эту рукопись в план редакционно-издательской работы,с тем чтобы она как можно меньше лежала в издательстве.

Что касается моих замечаний, частных несогласий с автором, я их изложу издательству несколько позже.

С товарищеским приветом».

«Замечания и частные несогласия с автором» были замечательно интересны автору, нисколько не возражавшему, чтобы все это было изложено в официальной рецензии. Хотя и не со всем в этих письмах я была согласна.И даже очень не со всем.

Над многим, по выражению К.М.Симонова, нужно было «очень серьезно подумать». Он ведь писал не только о моей работе, он писал о Булгакове, размышлял о Булгакове, так неожиданно, решительно и заново входившем в духовную жизнь России в середине 60-х годов. У него самого было больше вопросов, чем ответов.

Такие письма – вечный собеседник. Их автора уже нет, а с письмами можно разговаривать, спорить, советоваться, подыскивать новые аргументы возражений и опять – соглашаться.

Была тема, которая, по-видимому, равно и разно занимала и К.М.Симонова и меня: Булгаков и Маяковский. На протяжении этих двух писем Симонов трижды возвращается к ней. (Кстати, в моей рукописи ничего не говорилось о том, как разговаривали Маяковский и Булгаков при встречах. И вопрос, бывал или не был Маяковский на «Днях Турбиных», я никогда не исследовала и до сих пор не берусь на него ответить. Мой собеседник спорил здесь с кем-то неизвестным мне.)

Симонова волновало противостояние этих двух очень больших фигур: Булгаков и Маяковский. В моей рукописи он искал обоснование исторической неизбежности такого противостояния: «не мог не быть...». А я подходила к теме с другой стороны. Меня влекло не противостояние, а, если можно так выразиться, рядом-стояние этих двух огромной силы и огромной искренности художников, выразивших эпоху. Нити притяжения между ними. Ведь эти нити тоже были реальностью.

О том, что Маяковский «не принимал Булгакова», в рукописи, конечно же, говорилось, и даже в формулах, довольно близким симоновским. Мне были известны выпады Маяковского против Булгакова (они довольно полно отражены в Собрании сочинений Маяковского). Но уже было видно, что все они – решительно все – относятся к одному произведению пьесе «Дни Турбиных». И даже точнее: к спектаклю «Дни Турбиных» на сцене Художественного театра.

В своем недавно опубликованном исследовании А.Смелянский (см. «Дружбу народов», 1985, № 3) попробовал восстановить самыю канву, звучание этого спектакля на мхатовской сцене в 1926–1929 годах, атмосферу в зале. Исследователь пишет: «Негласный закон отождествления судьбы зрителей с судьбой сценических героев действовал с откровенной силой и прямотой». Исследователь рассказывает об истериках и обмороках в зале, о том, что во время спектакля кого-то выносили и что весь первый год после премьеры на спектакле дежурила «скорая помощь»... Думаю, все это не усиливало, а «смазывало» собственно булгаковское в пьесе. И можно представить себе, как относился Маяковский – независимо от того, видел своими глазами или слышал из чужих уст – к этим обморокам, взвизгам в зале и мокрым дамским платкам.

Но Булгаков был – не только «Дни Турбиных». Булгаков 20-х годов – это и проза, в частности, сатирическая проза, и комедия «Зойкина квартира» в Театре имени Вахтангова (1926–1929), и «Багровый остров» в Камерном (1928–1929). Когда Маяковский выдавал свои эпатажи в «Клопе» и «Бане» («Сплошной словарь умерших слов... бублики, богема, Булгаков...»; «Вы видали ”Вишневую квадратуру”? А я был на ”Дяде Турбиных”), уже был написан «Бег» – пьеса, оставшаяся Маяковскому неизвестной...

Я ведь знала то, чего К.М.Симонов не знал: что Елена Сергеевна, так страстно делившая людей по единственному признаку – их отношению к Михаилу Булгакову, – о шпильках в пьесах Маяковского говорила с юмором и о самом Маяковском, с которым ее когда-то познакомил Булгаков, радостно и тепло. И означать это могло только одно: что в 30-е годы – годы их брака – Булгаков никогда не говорил о Маяковском дурно. А это заслуживает внимания.

Конечно же, Булгаков не был «всеяден». Он входил в литературу в 20-е годы, молодой, дерзкий, беспощадно остроумный. Известны его жестокие шутки по поводу Мейерхольда и то, что Мейерхольд, выдерживая стиль времени, относился к этим шуткам стоически. А Маяковский мишенью для булгаковских стрел не был. И над этим тоже стоило задуматься.

Жизнь – парадоксальный драматург. Контакты между Маяковским и Булгаковым возникали нередко, порою самые неожиданные. Воспользуюсь случаем, чтобы об одном из них рассказать.

В конце 20-х годов у Маяковского и Булгаковых (Михаила Булгакова и его жены Любови Евгеньевны) появилась общая знакомая – очаровательная Марика Чимишкиан. (Эту историю, с разными, но отнюдь не противоречивыми подробностями, кстати говоря, прекрасно совпадающими с сохранившимися архивными следами, я слышала порознь от обеих – Любови Евгеньевны Белозерской-Булгаковой и Марии Артемовны Чимишкиан-Ермолинской.)

С Маяковским Марика познакомилась в своем родном Тифлисе в декабре 1927 года, когда после очередного выступления Маяковский, по ее выражению, «был у нас» («у нас» – это группа грузинских поэтов, подруга Марики Ната Вачнадзе и др.), а потом провожал Марику по ночному Тифлису домой. С Булгаковыми она встретилась несколько месяцев спустя, тоже в Тифлисе (Булгаков приезжал по поводу постановки своих пьес), и Михаил Афанасьевич и его жена Любовь Евгеньевна пригласили Марику, бывшую в Тифлисе их «гидом» и очень понравившуюся им, в гости, в Москву.

Приглашение было так сердечно и настойчиво, что Марика приехала. Весною 1928 года – на месяц. Осенью того же года – насовсем. На первых порах подолгу жила у Булгаковых, ставших для нее своими. Ее дружба с Маяковским возобновилась в Москве. Были встречи: Маяковский звонил по телефону и встречал ее у дома Булгакова. Были прогулки по Москве, потом Маяковский провожал ее к булгаковскому дому на Большой Пироговской, никогда не заходя внутрь. Кажется, чаще всего они встречались в конце весны и в начале лета 1929 года, когда Маяковский вернулся из своей последней зарубежной поездки, не забыв привезти Марике девичий сувенир – маленькое зеркальце и пудреницу.

Как относились друг к другу Маяковский и Булгаков? «Как немного чужеродные тела», – отвечает она мне полвека спустя. Повторяет реплику Маяковского: «Вот увидишь, я напишу пьесу – переплюну твоего Булгакова...» Повторяет с досадой, по-женски, ей неприятно это соперничество, ей равно дороги оба – Маяковский и Булгаков: «Зачем же ”переплевывать”? Мало, что ли, места на белом свете?»

О чем думает Маяковский, обронивший эту фразу? Очередной эпатаж? Или отголосок творческой мысли, мощно ворочащейся в его мозгу, пока он вот так вышагивает рядом с очаровательной Марикой? Конец весны, начало лета 1929 года, время прогулок... Маяковский обдумывает «Баню», работает над «Баней», речь идет об этой комедии... Что-то в драматургии Булгакова вызывает его на соперничество или полемику. «Дни Турбиных»? «Зойкина квартира» («трагический фрас», как назвал ее в одной из своих рукописей Булгаков)? Вряд ли. Вероятно, «Багровый остров» – гротескная, буффонная, сатирическая комедия, в том самом сезоне, с 11 декабря 1928 года, с большим успехом шедшая на сцене Камерного театра. Сюжетные совпадения «Багрового острова» и «Бани» уже замечены исследователями (см. работы Б.Милявского, К.Рудницкого). Впрочем, упоминается в «Бане» все-таки «Дядя Турбиных»...

1929 год – тяжелый для Булгакова год. Уже снимают со сцены его пьесы – и «Дни Турбиных», и «Зойкину квартиру», и «Багровый остров». Правда, весною 1929 года еще не ясно, что это всерьез. И что судьба «Бани» будет не легче, что Маяковскому предстоят жестокие схватки с Главреперткомом, что Мейерхольд сможет показать пьесу только в марте 1930 года, за месяц до смерти Маяковского, тоже пока неизвестно. Свидания Маяковского и Марики скоро прекратятся, по-видимому, с отъездом Маяковского в Сочи; она выйдет замуж за Сергея Ермолинского; друго Булгакова останется на всю жизнь («Дорогой Маррон» – называл ее Булгаков); и десять лет спустя будет дежурить у последнего ложа Михаила Булгакова в очередь с Еленой Сергеевной и его сестрой Лелей...

Но было не только это. Было другое. Близость между «Прозаседавшимися» Маяковского (1922) и «Дьяволиадой» Булгакова (1923). Был очерк Булгакова «Бенефис лорда Керзона» (1923), в котором выразительно, даже любовно обрисован выступающий на демонстрации Маяковский («Толпа звала Маяковского. Он вырос опять на балкончике и загремел...»). Фотоснимок 1930 года, случайно запечатлевший бесконечно печальное, постаревшее лицо Булгакова на похоронах Маяковского. И запись в последней записной книжке Булгакова, продиктованная почти ослепшим писателем Елене Сергеевне: «Маяковского прочесть как следует»... Даже загадочное совпадение (пока не могу назвать это иначе как совпадением): «машина времени» – машина в будущее – в «Бане» Маяковского и в пьесе, которую Булгаков задумал и начал писать в том же 1929 году (в дальнейшем это известная комедия «Блаженство»).

Часть этой информации я опубликовала впоследствии (см. «Вопросы литературы», 1978, № 6, с. 311–314). Многое открылось позже, продолжает открываться теперь, становясь началом бесконечно заманчивой темы – Булгаков и большие поэты современности. Булгаков и Ахматова. Булгаков и Пастернак. Булгаков и Мандельштам. Булгаков и Маяковский.

Рецензию К.М.Симонов написал (это была единственная «внутренняя рецензия» на рукопись). Для судьбы книги она значения уже не имела. Планы издательства переменились. Возникли сомнения в необходимости издавать книгу о Булгакове. И договор – надежный издательский договор, опора и защита автора – на этот раз оказался для меня ловушкой: издательство потребовало полной («кардинальной») переработки рукописи; либо – вернуть аванс. Аванс нужно было вернуть в сумме большей, чем та, которую я получила (существовало такое правило). Ни большей, ни даже такой, какую я некогда получила, суммы у меня не было. Но пока тянулись эти тягостные переговоры и редакторы в издательстве бурно спорили – уже давно не со мною, а друг с другом, и часто – на полях моей рукописи (я потом получила этот замечательно интересный экземпляр, с которого забыли стереть редакторскую перепалку), мною постепенно овладела мысль – все-таки переписать книгу заново.

Шли новые материалы. Киев и юность писателя... Киев и гражданская война в его биографии... Только теперь начавшая открываться мне его служба в белой армии и бой под Чечен-аулом... Биография Булгакова становилась объемной и полнокровной. Сквозь его творчество начинала активно, сильно, ярко просвечивать эпоха... Поймать бы этот свет!

И тогда, вместо того чтобы слезно просить списать аванс, я взяла отсрочку и, к удивлению моего редактора, отлично знавшего, что книгу издавать не будут, в конце декабря 1971 года, в соответствии с буквой продленного договора, представила новый текст. Это была новая книга. К.М.Симонов сделал попытку удержать ее, так сказать, на плаву.

Письмо третье

«Уважаемая Лидия Марковна!

Посылаю Вам копию письма в Гослит.

Желаю успеха.

Ваш К.Симонов.

16. I. 72».

Копия письма в Гослитиздат – в редакцию критики и литературоведения, Г.А.Соловьеву:

«Уважаемый Геннадий Арсеньевич!

Если издательство заинтересовано в моем мнении о рукописи Л.Яновской о Булгакове, то я как председатель Комиссии по лит. наследству Булгакова и как член редсовета издательства готов ее прочесть и могу это сделать в течение ближайшего месяца, если рукопись мне пришлют до 24 января.

Уважающий Вас Константин Симонов.

16. I. 72».

Несколько дней спустя я получила пересланный мне К.М.Симоновым издательский ответ. Редакция критики благодарила К.М.Симонова за «готовность отрецензировать рукопись» и сообщала, что не может воспользоваться его любезностью, так как «срок одобрения рукописи истекает». Тут была небольшая и даже извинительная передержка: время еще было, и не во времени было дело. В тот же день (точнее, тем же числом) мне было официально сообщено о расторжении договора и возвращении рукописи.

Письмо четвертое

«Уважаемая Лидия Марковна, не отвечал Вам, потому что нечего было отвечать. Заставить издательство печатать книгу, которую оно не хочет печатать, – я не в состоянии, не в силах. Бывают такие моменты, когда плетью обуха не перешибешь. Но если Вы хотите, чтобы я прочел Вашу работу в новом ее варианте, то я считаю себя обязанным сделать это как председатель Комиссии по литературному наследию Булгакова. Но не ручаюсь за быстроту,в связи с целым рядом других моих долгов по не прочитанным еще рукописям.

Решение за Вами.

Уважающий Вас К.Симонов.

31. V. 72».

Я к этому времени эпопею со своей книгой считала законченной и никому более не давала ее читать. Но если Константин Михайлович «считает себя обязанным»...

Письмо пятое

Уважаемая Лидия Марковна!

Я непростительно долго читал этот второй вариант Вашей работы о Булгакове, хотя и первый прочел не быстро.

Мне кажется, что эта работа сейчас представляет собой творческую биографию того типа, который в принципе подходит для издания в серии «Жизнь замечательных людей». И я в качестве таковой готов этим письмом к Вам рекомендовать эту работу к рассмотрению в издательстве ”Молодая гвардия”.

Самое интересное и новое для меня в Вашей работе – это рассмотрение биографии Булгакова, основанное, как мне это ясно, на огромной исследовательской работе. Особенно это относится к периоду юности, молодости, становления Булгакова как художника.

Я бы хотел рекомендовать этим письмом одному из наших толстых журналов опубликовать первые четыре главы Вашей работы – как отдельную статью. Мне такая публикация кажется веьма интересной. И будь я редактором журнала, я бы напечатал, после некоторой редакционной работы, эти главы без колебаний.

Ваш анализ творчества Булгакова для меня менее интересен, чем Ваш анализ истоков этого творчества, чем анализ биографии писателя.

Но, видимо, у каждого исследователя бывает и более сильная и более слабая сторона, это естественно. Говорю об этом при общей положительной оценке Вашей работы.

Вы вправе воспользоваться моим письмом всецело по Вашему усмотрению.

Уважающий Вас К.Симонов.

3. II. 73».

Через несколько месяцев после получения этого письма у меня с Константином Михайловичем был телефонный разговор. Он возмутился, узнав, что я не дала хода письму. Тогда я съездила в издательство «Молодая гвардия». В редакции «Жизнь замечательных людей» меня встретили очень любезно, внимательно прочитали и это краткое письмо, а потом – в течение недели или двух – и всю тяжелую рукопись. Возращая, поблагодарили за доставленное удовольствие. Теперь и Константин Михайлович мог убедиться, что эпопея с книгой закончена. У меня же начали складываться другие планы.

Моей работе о жизни и творчестве Михаила Булгакова шел двенадцатый год. Уже не было в живых Елены Сергеевны, моего постоянного, нетерпеливо заинтересованного, все понимающего читателя. Елена Сергеевна умерла в 1970 году. С ее смертью один за другим для меня закрывались архивы. Это она могла позвонить в Ленинград, в отдел рукописей «Пушкинского дома», и очаровательно, даже нежно приветствуя Николая Васильевича Измайлова, тем не менее достаточно твердо распорядиться, чтобы рукописи были выданы. Измайлов вздыхал (я стояла рядом с ним при этом разговоре, в Ленинграде), и передо мною вырастали стопы потрясающих архивных дел... Елены Сергеевны не было, и в отделе рукописей Библиотеки имени Ленина мои собственные рукописи и письма (мои очень неосторожные и совершенно личные письма к Елене Сергеевне) уже годами не выдавались мне, поскольку были закреплены за сотрудником архива, тоже интересовавшимся жизнью и творчеством моего героя...

Но теперь я уже не говорила: «Кончено. Все», и уже не собиралась прекращать эту работу.

Булгаков был бесконечен. Открывались новые архивы – в Орджоникидзе, в Киеве, в Ленинграде. Открывались домашние архивы отлично помнивших его людей. Его никому не известные произведения...

Я начала сначала – с маленьких журнальных публикаций. Глвным образом с публикаций неизвестных текстов. Архивные мне разрешали публиковать редко (у архивов – право «вето»). Я извлекала забытого Булгакова из старых журналов и газет (ах, не было Елены Сергеевны!), бесконечно перепечатывала эти тексты на машинке (редакции не баловали меня, рукописи отвергались часто), и кончики пальцев уже физически, на ощупь слышали движение мысли моего героя, рождающуюся мелодию его фразы, мускульное напряжение его строки... И комментарий... Вы думаете, мало можно сказать в нескольких строках комментария?

В марте 1976 года я снова напомнила о себе К.М.Симонову.Не известно ли Комиссии по литературному наследству о каком-либо готовящемся издании сочинений Михаила Булгакова? Может быть, меня возьмут комментатором или текстологом? Каким-нибудь составителем?

Письмо шестое

«Уважаемая Лидия Марковна!

Отвечая на Ваше письмо, начну с конца его. Насколько я знаю, издание книг Булгакова сейчас не планируется. Таким образом, вопрос о Вашем участии в подготовке какого-либо издания пока просто беспредметен.

Другое дело, на мой взгляд, – книга о Булгакове и о его творчестве. Я убежден в необходимости такой книги и готов попытаться помочь ее появлению в свет, разумеется, при условии, что автор подойдет к оценке творческой деятельности Михаила Афанасьевича с правильных исторических позиций.

Думаю, что такая книга могла бы получиться у Вас.

Не могу я и не хочу давать какие-либо гарантии. Но если Вы рискнете засесть за подробную заявку на книгу для издательства ”Советский писатель” и если эта заявка окажется соответствующей моим представлениям о том, какой должна быть такая книга, берусь передать эту заявку в издательство и поддерживать ее при рассмотрении вопроса о заключении договора.

В случае Вашего положительного отношения к этому предложению прошу прислать мне первый и второй экземпляр заявки.

Уважающий Вас Константин Симонов.

10. IV. 76».

Меня не обманула суховатость этого и последующего письма – двух последних полученных мною писем К.М.Симонова. За их подчеркнутой жёсткостью («...если заявка окажется соответствующей моим представлениям о том...») и полным отсутствием приятных авторскому сердцу, но в ощем не имеющих значения слов я услышала решимость. Я ведь знала одну вещь, хотя мне было неизвестно, знает ли К.М.Симонов, что я это знаю. В апреле 1968 года Елена Сергеевна сказала мне, что Симонов дал ей слово, что моя книга выйдет. И теперь из этого письма, суховатого, даже жесткого, видела, что он о своем слове помнит. Вероятно, для него не имело значения, знаю ди я об этом. Важно было, что это знал он...

И еще за этим надиктованным на машинку письмом мне был слышен его твердый, но бесконечно уставший голос... По-настоящему близко я видела Константина Михайловича только однажды – у него дома, летним утром 1967 года. На этом настояла Елена Сергеевна, позвонила ему и, не передавая мне трубку, потребовала, чтобы я немедленно отправилась в гости. Он тогда сам открыл мне дверь – энергичный, смеющийся, свежий (мне показалось, только что из ванной комнаты, после умыванья), в домашнем черном свитере. Провел в свой просторный рабочий кабинет, и Хемингуэй, тоже большой, бодрый и свежий, в очень похожем свитере, глянул на меня со стены этого кабинета... Теперь я видела в телевизионных передачах, в которых Симонов время от времени выступал, как он осунулся, побледнел, как тяжело опускаются на глаза уставшие веки, и понимала, что он сжигает себя работой...

Но я не хотела писать книгу! С меня было довольно писания книг, которые никто не хочет издавать! И – чтобы быть уж правдивой до конца – у меня просто не было средств, а что такое издательский договор и что такое издательский аванс, я, увы, знала не с лучшей стороны.

Заявку я написала... Видели ли Вы когда-нибудь, как маленький ребенок ест кашу, если он кашу есть не хочет, а мать стоит рядом и отказываться нельзя? Он начинает размазывать ее ложкой по тарелке, по столу, по собственной физиономии... Заявка, которую я написала и представила К.М.Симонову в двух экземплярах, была этим самым размазыванием каши по столу: она никуда не годилась и никакое издательство не приняло бы ее...  

Письмо седьмое

Уважаемая Лидия Марковна!

Извините за то, что, получив Вашу заявку довольно давно, откликаюсь только теперь, но, видит бог, подступиться к этому делу раньше не было никакой возможности.

Заявку прочитал с интересом, однако от передачи ее в издательство пока воздерживаюсь.

Главное, что мне показалось уязвимым, – отсутствие в заявке четкости в определении жанра работы. Я бы изменил заглавие на «Творческий путь Михаила Булгакова» и соответственно кое-что уточнил бы в заявке.

Убежден, что чем отчетливей заявка выразит позицию автора в оценке творчества Булгакова, тем будет лучше.

Интерес к Булгакову за рубежом – большой, это несомненно. Но на Западе интерес этот далеко не однозначен по своей направленности, и одна из важных задач наших работ о Булгакове – разоблачение спекулятивных попыток использовать его творчество в качестве идейного оружия против нас. Хорошо бы об этом – несколько слов в заявке.

На мой взгляд, следовало бы точнее обозначить в заявке ту часть исследования, которая связана с творческой лабораторией Булгакова. Думаю, что при этом едва ли правильно упоминать глухо только о «некоторых наблюдениях над языком романа». Язык и стиль Булгакова заслуживают внимания и анализа не только в связи с ”Мастером и Маргаритой”, и, наверное, не будет грехом уделить им специальную главу.Что же касается литературы о демонологии, которой пользовался Булгаков, стоит подумать, с какой мерой подробности на этом надо останавливаться и в заявке и вообще.

Кроме этих соображений, прошу посмотреть также в тексте заявки предлагаемые мною вычерки и коррективы.

Понимаю, что этим письмом я несколько усложняю дело, поскольку в заявке Вы опираетесь на уже написанную часть работы. Но не вижу другого выхода, так как речь идет не о той работе, которую я читал около десяти лет назад, а о книге для издательства ”Советский писатель”, и я считаю себя обязанным высказать то, что думаю в связи с этим.Тем более что желаю Вам только добра и успеха. И жду окончательного варианта заявки.

Уважающий Вас Константин Симонов.

29. Х. 76».

Заявка была приложена, испещренная пометами его карандаша (подчеркивания, вопросительные знаки), потом его пера (вычерки, вставки, перестановки). Больно было смотреть, как он пытался исправить текст, который исправить было нельзя, потому что никакое плохое произведение нельзя исправить. Я взяла себя в руки. Выжала из себя другую заявку, логическую и грамотную. По-прежнему работала над Булгаковым. Книгу писать не хотела. В книгу не верила.

Теперь Константин Михайлович не посвящал меня ни в свою переписку, ни в свои переговоры с издательством и копий своих писем не присылал. Несколько лет спустя, когда его уже не было в живых, а в издательстве ”Советский писатель” шла моя книга, мне показали адресованные в издательство письма Симонова. Оказывается, пока я медленно дозревала, усваивая этот урок: литература требует полной отдачи без всяких гарантий, – он «жал» на издательство («...Как председатель Комиссии по литературному наследству М.А.Булгакова...»), делая вид, что затягивают они («Хочу напомнить Вам об одном затянувшемся деле...»). Хотя не мог ведь не понимать, что никакое издательство не в силах издать книгу, если автор не хочет ее писать...

Прошло почти два года с его последнего письма, прежде чем я очнулась. Это произошло внезапно: да что со мной? Опомнилась, поехала в издательство (меня увидели там впервые), посмотрела работникам издательства в глаза, поняла, что они хотят издавать книгу. Написала новую заявку-проспект, именно такую, какую было нужно, в соответствии с книгой, которую от меня ждали и которую я собиралась написать. Подписала договор (все это произошло очень быстро), а затем в течение трех лет написала книгу. Новую, разумеется. Ибо с самого начала понимала, что писать стоит только новую книгу. Назвала ее так, как хотел Симонов: «Творческий путь Михаила Булгакова». А вот надписывать экземпляр вышедшей книги пришлось уже не «на память», а «памяти» К.М.Симонова и дарить не ему – в его мемориальный кабинет...